Нина Ягодинцева

Нина Ягодинцева (Челябинск) – кандидат культурологи, доцент Челябинской государственной академии культуры и искусств, секретарь Союза писателей России, член Совета по критике СП РФ.

Мифы, которые нас убивают

Вы будете смеяться, но это страшно. Страшно потому, что у каждого из нас есть свой тайный свод имён, запёкшихся кровью. Тех, кто мечтал, чудил, писал стихи — тех, кто был рядом. Сначала задаёшь себе вопрос: почему? Потом пытаешься как-то это себе объяснить. Написать о них. Напечатать их стихи. Но всё равно: они ушли – а ты живёшь. Сколько им было? Двадцать один. Двадцать семь. Тридцать три….

Но ведь поэт — врождённая гармония! То, что звучит в нём, выше, больше, сильнее его самого, неужели оно должно неизбежно приводить к трагедии? Неужели между тем и этим миром непримиримая, безысходная вражда, заложниками которой обречены становиться поэты? Неужели ощущение той гармонии смертельно отвращает от жизни этой? И правомерно ли вообще такое разделение мира?

Нет. Дело в нас. И даже не столько в нас самих, сколько в наложении на нашу без того непростую жизнь мифов, предрассудков, фантомов. Предрассудки срабатывают, как им и полагается, вперёд рассудка, фантомные боли становятся невыносимыми, а мифические трагедии пропитываются живой кровью. Но откуда они? Как проникают в нашу жизнь и почему убивают? Если мы не думаем и не делаем выводов, значит, опыт, который уже многократно оплачен жизнью, практически напрасен.

Нельзя не говорить о том, что убивает, ведь оно продолжает убивать!

Поэту сущностно необходимо осознавать себя как личность. Но так ли просто обрести самостояние и реализовать его в повседневности? Особенно в юности, когда процесс самоидентификации чаще всего происходит по принципу «от противного»: я не обыватель, я поэт! Я не часть толпы, я личность!! Я не потребитель, я творец!!! Но – что такое поэт, личность, творец в позитивной формулировке, без лукавых «не», скорее привязывающих к нежелательному объекту, чем отталкивающих от него?

Тем не менее вокруг кипит обыденная жизнь, настойчиво превращающая мирных, ни в чём не повинных обывателей в «массу» и ориентирующая их исключительно на потребление массовой информации, массовой продукции, массовой культуры. И началось это не вчера и закончится уж точно не завтра. А поэт что – один против всех? Так и получается. Он – за человека, за каждого единичного, уникального, тонкого, понимающего собеседника. За человека и против толпы, о которой Пушкин сказал: «чернь».

Чтобы выстоять в этом неравном поединке и утвердиться в своём праве речи, нужна колоссальная сила. А где её взять, если ты весь пока ещё – только прекрасная возможность, не более? Есть два источника, питающих уверенность поэта: традиция и миф. Традиция здесь понимается как свод неписаных, но последовательно реализуемых в жизни и творчестве правил, формально обеспечивающих преемственность позитивного опыта поэтической деятельности, его постепенное накопление, усложнение, совершенствование. Содержательно этот свод является кодексом нравственной безопасности — он гарантирует не быстрое достижение цели, а духовное самосохранение на пути к ней, в экстремальных (для поэта – всегда!) условиях.

Иметь дело с мифом намного проще, чем с традицией, и самоутвердиться в нём можно гораздо быстрее. Если традиция – путь, протяжённый во времени, то миф – убежище, в которое можно войти достаточно быстро.

Кто-то когда-то создал миф своей жизнью, реальным опытом, кто-то укрепил, и кто-то уже отказался от него, унёс из него магистральный опыт живой жизни, а тебе остаётся только забраться внутрь – ведь это хоть какая-то защита, придающая тебе уверенность. Традиция требует времени, усилий, взвешенного говорения или молчания – но ты хочешь утвердить себя здесь, сейчас, немедленно! И вот он – готовенький миф, за его скорлупой не видно, каков ты на самом деле, и в тебя не попадают стрелы реальной жизни.

Мы хотим снабдить смертельные мифы стандартной табличкой с черепом и костями, потому что предупреждён – значит, вооружён. И при этом – свободен, как того всегда хочется поэту.

«Нет, я не Байрон, я другой…». Чем опасен миф избранничества? Отрывом от наработанной веками культуры (читай: техники безопасности) переживания высоких состояний. Изначальной установкой, что ты одинок и тебя никто не поймёт. Высокие состояния, мощные энергии идеального полюса жизни, замкнутые на крохотный пятачок индивидуального существования, сфокусированные на естественно имеющихся несовершенствах натуры, выжигают человека изнутри. Очень часто пребывание в этом мифе при всём внешнем благополучии заканчивается тем, что поэт перестаёт отвечать своим собственным идеальным представлениям о себе – своей жизни, своих взаимоотношениях с близкими людьми (отношения превращаются в перманентный хаос и кошмар). Суицид физический (уничтожение тела) или суицид духовный (разрушение сознания) становится логически неизбежной развязкой.

Этот миф сродни первому, он также основывается на не подкреплённом пока в реальности ощущении собственной исключительности. Вы – рабы обыденности, восемь часов вы сидите в своих конторах, потом возвращаетесь к своим диванам, телевизорам, кастрюлям, сопливым детям. Впрочем, вы можете возвращаться к своим виллам, вольво, бриллиантам, ресторанам, а ваши дети могут учиться в Англии или Америке – это так же пусто и отвратительно. Я презираю всё это. Я… А что я должен делать, чтобы не быть похожим на вас, господа обыватели? Я свободен от обыденности, я буду вести праздную жизнь! Я – поэт!

Праздность затягивает как болото. Она заполняет жизнь отнюдь не поэзией, во имя которой провозглашалась: трёпом, прикольными тусовками, пьянками, и даёт богатую пищу для бедных обывателей. Им недоступны стихи, но они вполне могут понять и заинтересованно обсудить перипетии твоего быта. А это уже слава. Неважно какая.

Незаметно, но очень быстро ты оказываешься на иждивении у жизни – у близких, искренне ценящих твой талант и потому берущих на себя часть повседневного труда. Это комфортно, но праздность затягивает, долги растут и удваиваются: ведь тебе кажется, что это близкие должны, поскольку ты поэт, талант и пр., а они обыватели; но на самом деле растёт твой долг перед ними, жертвующими ради тебя собственными интересами и нуждами. Ещё хорошо, что ты в силу растущего эгоизма этого не понимаешь в полной мере – точно сошёл бы с ума.

В границах этого мифа возникает идея жертвы во имя литературы. Ты уже согласен, что ты иждивенец, горький, запойный пьяница, возможно, бытовой хулиган и даже негодяй по отношению к близким, но ты служишь литературе, ты её жертва. Литература – чудовище. Однако она же и – необъяснимо, но не обсуждается! – наивысшая цель, оправдывающая твоё непутёвое существование. Эта призрачная цель – единственная ниточка, на которой ты держишься. Держись – литература готова служить тебе и так, потому что она для человека, а не наоборот.

Миф о праздности поэта берёт своё начало в традиции, где служение высоким целям не должно затмеваться сугубой повседневностью. И это суждение является здравым. Мифическая праздность поэта – не свобода, но враг его свободы.

Этот миф также основывается на идее избранничества и трактуется как вседозволенность разрушения. Бунтовать принято против существующего строя. Но в силу соотношения величин это противостояние всегда более разрушительно для поэта и поэзии. Всякий общественный строй несовершенен, это залог его дальнейшего развития, болезненного, идущего через ряд катастроф: мы как общество пока не имеем опыта гармоничного усвоения накапливающихся новых качеств.

Ты противопоставляешь себя, как и полагается поэту, сразу всему. И тут же возникает масса отрицательных связей по типу «Я – не…» Они лишают свободы манёвра, разрушают самостояние. Ты определяешь себя преимущественно методом «от противного» и оказываешься прочно привязанным к «минус-эталону». К этому ли ты стремился, решаясь на бунт?

Одной из форм бессмысленного и беспощадного бунта в нашей литературе можно назвать самодовлеющую иронию. Хочу обратить внимание на неслабый нюанс конца девяностых – начала нового века. Ироническое «диссидентство» в поэзии не угасло после обрушения старой формы социума, оно нашло нового врага, но теперь уже в самом языке, его действенных формах, в сознании. То есть стало разрушать содержание человеческих связей: живое, жизнеспособное, необходимое для жизни.

Реализация этого мифа приводит в итоге к тому же саморазрушению или (худший в нравственном отношении вариант) к формированию паразитического типа существования, нацеленного теперь уже на разрушение любых чужих смыслов (связей с жизнью), при полном отсутствии умения, да и желания создавать собственные.

Миф о бунтаре-одиночке берёт своё начало в традиции, где поэтическое является критерием высокого – чистого – истинного. Традиция утверждает, что если твоё ощущение духовной иерархии жизни расходится с общепринятым, ты должен сохранять самостояние. И этого достаточно. Поэзии вообще необходимо и достаточно просто быть – ибо вокруг неё и происходят тончайшие смысловые трансформации жизни.

Теперь поговорим о предрассудках. Они менее опасны, менее значимы, но играют роль хорошо протоптанных тропинок к мифам, поэтому мы обозначим их.

Литературная среда однозначно лояльно относится к различного рода допингам. В ней можно найти весь спектр изменяющих сознание компонентов. Работяга-заводчанин, грузчик, местечковый мудрец дядя Вася могут пить горькую всю жизнь и не спиться, а поэт, попав в это колесо, чудовищно деформируется, деградирует и погибает неизбежно. И не потому, что он слабее, а потому что его внутренний мир сложнее, тоньше устроен.

Да, достижение высоких состояний возможно и с помощью допингов, но в традиции эти состояния достигаются за счёт чистоты сознания, а не за счёт его деформации – в этом-то и заключается высший поэтический пилотаж. Деформации оставляют след в психике – с каждым разом всё глубже, и процесс творчества становится процессом постепенного распада личности, самоуничтожения (см. Мифы 1, 2, 3).

Совершенно естественным образом ранняя смерть поэта накладывает особый отпечаток на восприятие его творчества. У современников возникает стремление разглядеть за трагедией некую тайну судьбы. Но стихи остаются стихами. Будем честны: смерть не прибавляет к ним ничего, кроме понимания, что поэт больше ни строки не напишет. Это понимание усиливает боль, но не придаёт глубины уже созданным стихам.

Если в обществе принято обращать пристальное внимание на поэта преимущественно после его смерти, этот предрассудок постепенно приобретает зловещую популярность и, как следствие, – меняет свой знак в культуре с категорического минуса (безусловная трагедия) на многоточие или плюс («Кто кончил жизнь трагически, тот истинный поэт…» – иронизировал Высоцкий).

Традиция предполагает множество вариантов логических завершений жизненного пути – сюжета – урока и придаёт большое значение финальной точке: это должна быть точка в конце стихотворения. Внезапный обрыв строки обозначает разрушение внутренней гармонии, то есть – последнее поражение поэта (см. Мифы 1, 2, 3).

Поэт в своей оппозиции повседневности начинает искать союзников в маргинальной среде, поскольку она кажется ему более свободной. Однако риск саморазрушения в этой среде возрастает многократно. Она частично «свободна» только по отношению к обществу и низким человеческим слабостям, а внутри организована гораздо более жёстко. Грубые деформации личности становятся неизбежными.

Традиция имеет в виду сохранение внутренней, духовной свободы, непривязанности к внешним формам. Если внутренняя свобода реализуется за счёт утеснения свободы других людей, она превращается в произвол (см. Мифы 1, 2, 3).

Лукавый тезис предполагает, что поэт, у которого в обыденной жизни всё благополучно, «заплывает жирком», перестаёт слышать музыку. Здесь божий дар основательно перемешан с яичницей. Поэзия способна так «подсвечивать» быт, что от обыденности не остаётся и следа. И ничуть не важно, сыт или голоден – важно, что поэт.

Традиция предписывает аскетический образ жизни во избежание энергетических растрат, истощающих жизненный потенциал человека ничуть не меньше, чем голод и нищета. Излишек, так же, как и недостаток жизненных ресурсов, «расшатывает»самостояние личности (см. Мифы 1, 2, 3).

Попав в ловушку готового мифа, поэт вольно или невольно «обживает» его и начинает получать и транслировать информацию не по своим, природным «каналам» интуиции, здравого смысла и гармоничной речи, а по каналам мифа, где она существенно изменяется. Миф навязывает не только форму мышления, но и его цели. К болевому, почти физическому ощущению несвободы добавляются фантомные боли, «должные быть» в данном мифе: боль непризнанности для «избранников», безысходная тяжесть повседневного жизненного труда для «гуляк», переживание рокового несовершенства мира для «бунтарей». Фантомные боли существенно искажают личность, поскольку свои настоящие страдания она вынуждена «транслировать» по каналам, предписанным ей мифом, и чистая искренность превращается в чудовищную ложь. Это увеличивает и без того невыносимую боль, вызываемую теснотой и «безвыходностью» мифа.

артина становится трагической, когда внутри мифа начинает мерцать, метаться, полыхать болью живая душа поэта, искавшего покой и волю, а попавшего – в ловушку.

Эти ловушки становятся особенно опасными, когда традиция по разным причинам ослабевает, прерывается, утрачивается её опыт духовного самосохранения. Они выглядят наиболее привлекательно, когда искусственно ускоряется темп жизни, когда разрушается иерархия жизненных смыслов, когда самолюбие довлеет над самостоятельностью.

Простите меня все, кого я невольно задела. Я люблю вас.